"Взятие Бастилии".
Черный лимузин Карузо стал часто появляться в
Мурмелоне, и обитатели "Этампа" вскоре причислили певцов - итальянца и
русского - к своим "друзьям дома".
Раза два из автомобиля выходила Мария Кузнецова, шурша пышными юбками
и источая тонкий аромат духов. Волосы цвета воронова крыла, жгучие
черные глаза и пунцовые губы при коже, приметно отдававшей ровной
смуглотой, делали ее похожей на итальянку, и поначалу авиаторы
принимали ее за соотечественницу Карузо. Своим певучим, чуть грудным
голосом она здоровалась со всеми, не делая исключения даже для
старика-садовника, копавшегося в цветочных грядках.
Вскоре "Этамп" был, что называется, у ее ног. Поездки в Париж на
спектакли с ее участием вошли в обыкновение. Русская колония
разорялась на цветочных подношениях.
Кузнецова была не только ослепительно красива. Ей сопутствовала
репутация первоклассной певицы. Наперебой зазывали ее лучшие оперные
театры, она пела спектакли, в которых участвовали ярчайшие звезды
оперных подмостков - Шаляпин, Баттистини, Карузо, Собинов, Ершов.
Заурядная "Таис" с Кузнецовой в заглавной роли стала подлинным
праздником искусства, и ее сентиментальный творец Массне поминутно
утирал платком слезы восторга.
Кузнецова относилась к Заикину с каким-то сестринским добродушием и
называла его не иначе, как "мой богатырь". Фарман благоговел перед
русской красавицей, и Заикин с присущей ему мужицкой хитрецой решил
обратить это преклонение шефа себе на пользу.
- Мария Николаевна, будь благодетельницей, сослужи службу, -
наклонился он к ней. И зашептал на ухо:
- Досель меня Фарман на аппарат не посадил. Так ты сделай милость,
скажи ему, чтобы дал мне полетать, тебя-то он послушается. А то
невмоготу мне стало вовсе: сижу тут которую неделю и все по пусту.
Может, и билетик ему подкинешь на спектакль, так он и вовсе
раздобрится.
- Удружу, милый мой богатырь, непременно удружу,-промолвила Кузнецова
с улыбкой.-Через два дня мы с Иваном Алексеевичем поем в "Аиде", так я
абонирую места и для шефа и для вас, а потом попрошу господина Фармана
навестить меня после спектакля в артистической и - вуаля - замолвлю за
вас словечко.
Она грациозно присела в шутливом поклоне и засеменила к автомобилю.
Через два дня Заикин, Мациевич, Габер-Влынский и Фарман подкатили к
подъезду "Гранд-опера". Улья-нин по обыкновению отказался от
приглашения: он по-прежнему вел отшельническую жизнь, просиживая все
вечера над чертежами.
Для них была оставлена ложа. Зал театра был полон, и Заикин,
перевесившись через барьер, с любопытством разглядывал изысканно
одетых посетителей. первых рядов партера. Те в свою очередь во все
глаза смотрели на диковинного гиганта: бинокли и лорнеты без стеснения
нацелились на ложу. Спектакль шел по-французски. Заикин плохо понимал
происходящее на сцене, весь этот древнеегипетский антураж оперы был
ему чужд и странен. Но великолепный лирико-трагедийный дуэт Аиды и
Радамеса захватил его. Алчевский и Кузнецова вели свои партии
безукоризненно, и зал "Гранд-опера", под сводами которого звучали
голоса многих мировых знаменитостей, то и дело взрывался
аплодисментами.
- Ишь, ровно птицы поют, - восхищенно протянул он, когда занавес мягко
опустился. - Только птицы сердца не задевают, а тут щемит и щемит,
великою болью отзывается. И скажи на милость. Лев Макарович, -
обратился он к Мациевичу, - отчего в этом пении такая сила заложена?
Вот сижу я, слов не понимаю, действия не понимаю, а волнуюсь, точно
мне все эти фараоновы дети - свойственники.
Мациевич стал терпеливо растолковывать ему сюжет "Аиды". Заикин
внимательно слушал, вертя в руках массивную трость черного дерева с
серебряным набалдашником в виде львиных голов - подарок его киевских
поклонников.
- О, какая превосходная вещь, - наклонился шеф. - Позвольте
посмотреть.
Заикин протянул ему трость. И тут его осенило.
- Лев Макарович, скажи этому скупердяю, что дарю ему трость.
Мациевич понимающе усмехнулся и передал Фарману слова Заикипа.
- Нет, нет, я не могу принять ее, - бормотал Фарман, возвращая трость
борцу. - Не могу. Это королевский подарок. Я не заслужил.
- Не заслужил, это точно. Так постарайся и заслужи, - проворчал
Заикин. А Мациевича попросил: - Скажи, что если не примет - кровно
обижусь. Есть, мол, такой русский обычай...
Фарман продолжал отказываться. Но искушение было слишком велико. Шеф
сдался.
После спектакля, дождавшись Кузнецову и Алчевского, все отправились
ужинать. Улучив мгновение, Мария Николаевна, которую шумный успех
сделал царственно красивой, отозвала Заикина и шепнула ему:
- Мой богатырь, ваша просьба исполнена. Фарман обещал мне, что вы
начнете летать и он окажет вам максимальное внимание.
- Спасибо, королева, - Заикин наклонился к ее руке. - Скажу тебе: я и
сам не оплошал - всучил ему дорогую трость. Истинно говорят: не
подмажешь, не поедешь и уж подавно не полетишь.
На следующий день Заикин проснулся в самом радужном настроении. Он
предвидел перемены и, прихватив с собою Костина, поспешил на аэродром.
У ангара толпились учлеты. Утро выдалось на редкость тихое, единичные
облачка недвижно висели в небе, словно стайка привязных аэростатов.
Все гадали, кто будет проводить полеты - Бовье или сам шеф. Наконец
дверь маленькой пристройки распахнулась, и на пороге показался Фарман
с неизменной трубкой в зубах. Он улыбался и, заметив богатырскую
фигуру Заикина, кивнул ему головой, как доброму знакомому.
- Пожалуйте, мсье Заикин.
- Клюнул, чертяка, - шепнул атлет Мациевичу и озорно толкнул его в
бок, так что тот невольно поморщился.
Заикин вышел из толпы и, провожаемый завистливыми взглядами остальных
учлетов, зашагал к аэроплану...
Шеф попросил Мациевича быть переводчиком.
- Скажите вашему другу, чтобы он внимательно следил за всеми моими
действиями, сидел спокойно, ни за что не хватался и не раскачивался.
Если он пустит в ход свою силищу, мы развалимся и прямиком отправимся
на небо уже не в качестве авиаторов, а в качестве закоренелых
грешников, - шеф хихикнул, обнажив желтые прокуренные зубы.
Мациевич перевел, и Заикин добродушно ответил:
- Пусть не беспокоится - бог меня не примет. Срок не вышел, и долгов
много.
Фарман легко взобрался на пилотское место. Заикин уселся позади.
Механики запустили мотор. Его горячее дыхание обдало Заикина. Аппарат
скачками понесся по полю, набирая скорость. Колеса долго не отрывались
от земли, и Фарман ожесточенно выругался.
Тряска прекратилась как-то сразу, и Заикин сообразил, что они
оторвались от земли. Аэроплан плавно набирал высоту. Сердце билось
ровными упругими толчками. Волшебное ощущение полета вновь охватило
Заикина. Он осторожно поглядел вниз: под крылом проплывали деревья,
домишки мурмелонского предместья, какие-то люди, задрав головы,
следили за ними.
Заикин перевел глаза на Фармана. Он видел только его спину и руки,
уверенно лежавшие на рычагах управления. Он не сводил глаз с этих
небольших, по-женски изящных рук. Хрупкое сооружение тотчас отзывалось
на их малейшее движение: аэроплан плавно разворачивался, ложась на
обратный курс, поднимался, снижался.
Они пробыли в воздухе минут двадцать. Заикину эти минуты показались
мигом и вечностью. Он не замечал ни ветра, свирепо хлеставшего в лицо
и норовившего сорвать картуз, ни масляных брызг, запятнавших парадную
рубаху. Фарман повел аэроплан на посадку. Земля стремительно бежала
навстречу, будто норовя броситься на экипаж аппарата. Это было
странное, ни на что не похожее ощущение, и Заикин невольно зажмурился.
И тотчас его затрясло и швырнуло назад - колеса коснулись земли.
Только тут он сообразил, что прозевал самое главное - управление при
посадке, тот важный миг, когда Фарман нажимал какую-то ручку, сажая
машину.
Было уже поздно, и спросить Фармана он не мог ни сейчас, ни потом. Он
осторожно расправил затекшие от неудобной позы ноги и приготовился
слезать. К аэроплану бежали люди. Это были его друзья- русские учлеты.
Они буквально стащили Заикина с сиденья. Кто-то хлопал его по спине,
кто-то жал ему руку, кто-то дергал за рубаху, а Заикин, счастливый,
улыбающийся, не мог от волнения вымолвить ни слова. Он беспомощно
переминался с ноги на ногу, и единственное, что удалось из него
вытащить, это слово: "лихо!" Он повторил его несколько раз.
- Ты скажи лучше, как в милость к шефу попал? - приставал к нему
Костин. Мациевич заговорщицки подмигнул ему, и Заикин понял, что
штабс-капитан никому не выдал их тайны.
- Отличен за примерное поведение и успехи в словесности, - сделав
таинственное лицо, проговорил он. Все развеселились, услышав этот
ответ.
Лев Макарович добавил, обращаясь к Костину:
- Фарман его во французскую веру обратил и языку выучил. Не слышал,
что ли, как они там, наверху, беседу вели?
Для Заикина начались блаженные дни. Фарман специально являлся в "Этамп"
для того, чтобы полетать с ним. Он явно благоволил к этому русскому
гиганту и даже научился с грехом пополам объясняться с ним при помощи
двух десятков нарочито исковерканных русских и французских слов. Все
терялись в догадках о причине такого благоволения.
Однажды шеф предупредил Заикина:
- Ваш аппарат скоро будет готов. И тогда я вас быстро выпущу.
Это известие свалилось на него как снег на голову. Денег от
Пташниковых не было. Помощников тоже не было, а уже сейчас следовало
завербовать хотя бы двух опытных механиков, дав им аванс и заручившись
их согласием ехать в Россию.
Он бросился разыскивать Мациевича и Ульянина. Найдя их, выложил
сногсшибательную новость.
Ульянин пожал плечами, а Мациевич, принимавший близко к сердцу все
заботы своих друзей, разволновался.
- Мне кажется, - задумчиво изрек Ульянин, - надобно прежде всего найти
механиков. Без них самолет для тебя, Иван Михайлович, - мертвая груда
дерева и железа, и платить за него такие деньги - сущая бессмыслица.
Это первое и главное, чем нужно сейчас заняться.
- Сергей Алексеевич прав, - кивнул головой Мациевич. - И тебе, Иван
Михайлович, нужно сделать это сей день. - Он на мгновение задумался,
словно припоминая что-то, потом решительно произнес:
- Есть тут у меня на примете два хороших парня - Жорж Сабатье и Жан
Вервье. Им у Фармана, по-моему, не сладко. Оба они молоды, семьями
обзавестись не успели...
Ульянин одобрительно кивнул головой:
-- Что может быть лучше?!
- Давай-ка, не откладывая дела в долгий ящик, отправимся к ним и
попробуем их уломать, - закончил Мациевич.
Заикин бросился к нему и обнял плотного штабс-капитана с такой силой,
что тот невольно застонал. Затем он пожал руку Ульянину, повторяя:
- Ой, складно, ой, молодцы. Век вас помнить буду. Пошли, Лев Макарыч,
милый.
Уговорить Жоржа и Жана оказалось делом нетрудным. Молодые
жизнерадостные парни, они страстно мечтали о путешествиях. А поездка в
таинственную Россию виделась им как увлекательное путешествие. Если
мсье Заикин, которого они успели полюбить за веселый и добрый нрав,
гарантирует им то же жалованье, которое они получают здесь, и
небольшое вознаграждение после окончания службы у него, а также
проездные деньги, они готовы ехать с ним хоть на край света.
- Милые вы мои, да я вам больше положу, чем вы сейчас получаете, -
растроганно пробормотал Заикин, когда Мациевич перевел ему слова
механиков. Все складывалось удачно. Заикин, которого, они тотчас стали
шутливо именовать шефом, обязался выплатить им небольшую сумму в
качестве аванса. Когда возвращались, Мациевич вдруг остановился и
сказал, будто его осенило:
- Знаешь, Иван Михайлович, для верности надобно было бы вручить им
франки немедля.
Заикин уныло развел руками: у него оставалось всего-навсего два
луидора. С такими деньгами не разгуляешься. Он мучительно размышлял,
как быть- попросить ли взаймы у Алчевского или Кузнецовой. Но они не у
себя дома, а на чужбине. Да и неудобно: только познакомились, а он уже
в мошну к ним лезет.
Вдруг он хлопнул себя по лбу:
- Нашел! Деньги нашел!
Мациевич недоуменно посмотрел на него.
- Заложу золотые часы и чемпионский пояс. Давеча мне Костин говорил,
что есть тут такие заведения, где под залог вещей деньги выдают.
- Есть закладные кассы, ломбарды...
- Так едем, Лев Макарыч, чего стоишь, - и Заикин потянул его за рукав.
Операция закончилась удачно. Пяти тысяч франков, вырученных за часы и
груду золотых и серебряных медалей, могло хватить и на задаток Жоржу и
Жану, и на текущие расходы.
Довольные, они покатили в Мурмелон. Здесь Заикина ждал сюрприз. Ему
сообщили, что Фарман присылал за ним "по важному делу". Тщетно теряясь
в догадках, какое может быть у шефа к нему важное дело, атлет
отправился в конторку, служившую Фарману и рабочим кабинетом и
спальней.
- Рад вас видеть, мсье Заикин, - приветствовал его Фарман. - Хочу
преподнести вам фотографию, где мы запечатлены в день вашего первого
полета,- шеф обмакнул перо в чернильницу и вывел внизу свою подпись.
"Ишь, черти лыковые, а говорили - по важному делу", - разочарованно
подумал Заикин, принимая фотографию и внутренне честя и шефа, и тех,
кто его разыграл.
- Но это не главное, - продолжал Фарман. Заикин насторожился. - Ваш
аппарат готов. Вот он. Я приказал, чтобы он был усилен.
Шеф подвел Заикина к окну. Там стояла стрекоза, как две капли воды
похожая на те фармановские аппараты, на которых летали его товарищи.
Сбылась, наконец, мечта. Вот они, крылья, которые поднимут его к
облакам. Атлет почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. От
волнения он забыл поблагодарить Фармана и молча стоял, не отрывая глаз
от аэроплана.
- К сожалению, мотор все еще не готов, - вывел его из задумчивости
голос шефа. - Если хотите, я распоряжусь поставить старый, испытанный
мотор. Разумеется, до получения нового.
Заикин порывисто обернулся и стал горячо благодарить Фармана. Только
теперь до него во всей полноте дошло, что он стал обладателем
собственного аэроплана. Он забыл, что залез в кабалу к мануфактуристам
Пташниковым, что впереди долгие месяцы опасной работы для того только,
чтобы рассчитаться с ними. Сейчас все это отошло куда-то в сторону.
Была лишь переполнявшая до краев радость от сознания, что перед ним -
крылья, которые понесут его в безбрежный голубой простор неба, туда,
где вольно парят птицы. Все русские учлеты собрались поглядеть на
заи-кинский аэроплан. Им передалась радость атлета. Поздравлениям не
было конца. Даже полковник Зеленский, надменный генштабист,
державшийся все время особняком и внутренне презиравший всех этих
недоучек, кухаркиных сынов, вознамерившихся вкусить от авиационной
славы, с кислой улыбкой поздравил Заикина.
...Наступило 14 июля - день взятия Бастилии. Мурмелон оделся в
праздничный наряд. Трехцветные флаги полыхали над каждым домом. По
случаю национального праздника занятия в "Этампе" были отменены,
персонал распущен. Летное поле опустело. Лишь у ангаров да у заводских
строений маячили одинокие фигуры сторожей.
Обитатели "Этампа" слонялись без дела, не зная куда себя девать. Лишь
Ульянин был доволен: он по-прежнему корпел над своими чертежами и
расчетами, и эти три свободных дня были ему как нельзя кстати.
Томился и Заикин. Поначалу он решил было отправиться в Париж к своим
друзьям и поделился этой мыслью с Мациевичем.
- Ну, что ж, Иван Михайлович, - без энтузиазма отозвался
штабс-капитан. - В Париж так в Париж. Могу и я с тобой...
Мациевич отправился к себе - собираться. А Заикин неторопливо вышел на
крыльцо "общежития" и прислонился к перилам, бездумно глядя перед
собой. Вид пустынного поля неожиданно породил в его мозгу дерзкую
мысль. Он минуту постоял, размышляя, потом торопливо сбежал со
ступенек. "Если удастся найти моих механиков, дело в шляпе", - думал
он.
Жорж и Жан собирались в Мурмелон, и, явись Заикин минутой позже, он бы
не застал их. На своем странном диалекте, мешая русские и французские
слова, атлет объяснил им цель своего прихода.
- О, тре бьен. Будем помогаль, - радуясь неожиданному развлечению,
воскликнули они.
- А если шеф узнает? Не боитесь?
- Мы же служим у вас, мсье Заикин.
- Ну, тогда за дело. Бог не выдаст - свинья не съест, - обрадовался
Заикин. - Пошли.
Подоспел Мациевич. Атлет объяснил ему свой замысел. Штабс-капитан с
сомнением покачал головой и попробовал было отговорить своего товарища
от дерзкой затеи. Но, видя, что Заикин упрямо стоит на своем, сдался.
Подошли к сторожу. Заикин сунул ему пятифранковую монету, а Мациевич
как можно внушительнее объяснил, что надо отпереть ангар и выкатить
аэроплан "принадлежащий этому мсье".
Сторож долго колебался, но, видимо, присутствие двух французов,
служивших, как он знал, у Фармана, убедило его. Аппарат Заикина был
выкачен на поле. Жорж и Жан стали готовить его к полету.
Кругом по-прежнему не было ни души. Сторож лениво наблюдал за возней
этих русских, для которых не существует праздника.
- Можно! - крикнул Жорж, возившийся с мотором.
Заикин забрался на пилотское место. Жорж крутнул пропеллер, и мотор
затарахтел.
- Отпускайте! - крикнул он. Мациевич и Жан, удерживавшие аппарат за
хвостовое оперение, проворно отскочили в сторону. Аэроплан побежал
вперед все быстрее и быстрее, набирая разбег.
Вот он, задрав нос, повис над полем. Заикин взбирался выше' и выше.
Мотор ровно гудел. Аппарат слушался его, отзываясь на каждое
прикосновение к ручкам управления.
Это было совсем не то, что сидеть бессловесным и бездеятельным
пассажиром рядом с Фарманом или Бовье. Ощущение своей власти над
машиной, ощущение того, что он волен лететь куда захочет, с
безраздельной силой захватило его.
Он сделал плавный разворот. Другой. Третий. Над ним - рукой подать -
курчавились облака. Заикин попробовал подняться выше, туда, к этим
белоснежным стадам, но, видно, машина достигла потолка. Тогда он взял
курс на Мурмелон.
По улицам фланировали толпы гуляющих. Шум мотора заставил всех как по
команде задрать головы кверху. Каждому хотелось разглядеть смельчака,
поднявшегося навстречу солнцу в этот знаменательный день. Он помахал
им и увидел ответный всплеск рук.
Сколько он находился в воздухе? Ощущение времени было потеряно. Скорее
чутьем, чем умом, он почувствовал, что пора возвращаться.
Заикин взял курс на аэродром. Он пронесся над самыми ангарами, правя
на середину поля, и краем глаза успел заметить толпу, видимо
дожидавшуюся его, бледные лица Фармана и Бовье, задранные вверх.
- Пронюхали. Ужо будет мне, - мимолетно подумал он.
Но не разнос шефа страшил его сейчас. Аэроплан никак не удавалось
посадить. Заикин лихорадочно вспоминал, стараясь не терять
самообладания: "Ручка на себя - подъем, отжать педаль..."
Аппарат сделал крутой вираж, едва не перевернувшись.
Снова зашел на посадку. И снова, пронесшись над самой землей, взмыл
вверх. Наконец он догадался выключить мотор. Заикин почувствовал
сильный толчок - аэроплан ударился колесами о землю. Руки обмякли, и
все его огромное тело обвисло на сиденье.
К нему бежали люди. Заикин увидел озабоченное лицо Мациевича,
улыбающиеся, лукавые физиономии его механиков и - перекошенное от
гнева - Фармана.
- Кошон! Оборванец! Вон из моей школы! - кричал шеф, в бешенстве
потрясая перед лицом Заикина сжатыми кулаками. - Под
суд!-Самообладание оставило Фармана. Шеф рвал и метал, топал ногами,
сыпал угрозами. Казалось, еще минута - и он забьется в припадке.
- Успокойтесь, мсье Фарман, пожалуйста, успокойтесь, - уговаривал его
Бовье, к которому присоединились Мациевич и Ульянин. - Ничего
страшного не случилось. Мсье Заикин рисковал только собой и своим
аппаратом.
- А я? Чем я рисковал? Мне закрыли бы фирму!
Их обступили русские учлеты. Не все были на стороне Заикина.
Аристократ Зеленский процедил вполголоса:
- Ну что ты будешь с дураками делать...
Заикин услышал и, багровый от гнева, выкрикнул:
- Ты, господин полковник, умник и можешь тут три года сидеть на
казенном-то харче, а я - дурак, поторопился и полетел. Потому как
дорого мне достались деньги, заработанные на грязном ковре, и нету у
меня больше мочи штаны тут просиживать.
Шеф быстро остыл и, не говоря ни слова, повернулся и ушел. За ним
зашагали Бовье и Зеленский.
Заикина окружили соотечественники. Ульянин добродушно хлопнул его по
плечу и сказал:
- Взял ты Бастилию, Иван Михайлович! Фармановскую. Такое надобно
обмыть.
