."Я - русский!".
Незаметно подкрадывалась старость, нанося морщинку за морщинкой,
вывязывая синеватые узлы вен на ногах. Случалось, Иван Михайлович
чувствовал сердце, о существовании которого прежде не ведал.
Годы... Заикин не замечал их бега. А они шли чередой, которая только
казалась ровной, но на самом деле стала убыстряться к закату.
"Американское безобразие" чуть было не сломило его. Задыхаясь от
гнева, вспоминал он продажных менеджеров-организаторов бесстыдных
драк, именовавшихся борьбой, спортом, всю эту систему тотализатора,
где ставки делались на жизнь или на смерть человека, где все
продавалось - сверху донизу.
"Неужто там всюду так?-думал он.-Должно быть, всюду, если и Александр
Иванович точно так чувствует и понимает".
Заикнн вспомнил своего американского антрепренера Кэрли и скрипнул
зубами. Попадись он ему теперь... Показал бы этому самодовольному янки
кузькину мать...
Да, заокеанское турне до сих пор давало о себе знать. Порой мутная
пелена застилала глаза, и Иван Михайлович яростно тряс головой, словно
пытаясь стряхнуть ее. По телу прокатывался холодок. "Неужто слепну?",-
со страхом думал он.
"Присоветовал бы ты, Александр Иванович, что делать. Наслали на меня
слепоту проклятые янки,- писал он Куприну.- Болят глаза, лечат меня
разные коновалы, дерут деньгу большую, а проку никакого".
Куприн слал утешительные письма. Однажды пришел перевод. И горькое
признание: за десятилетия литературного труда ничего не нажил, кроме
долгов. "...Накатал 20 томов, с политикой еще больше, знаком каждому
грамотному человеку в мире, а остался голый, как... нищий, как старая
бездомная собака... Горько, брательничек. Повернулась к нам судьба
задом. Я не сетую, покоряюсь воле провидения,- так, может быть, мне и
нужно. Но кислое - есть кислое, горькое всегда горько, а если тебя
посадят на кол, то как не сказать больно? Ну вот и пиши тут".
Куприн советовал ехать в Белград. Есть, мол, та" один русский
врач-глазнпк. Все в один голос твердят: маг и кудесник....
"Нещто можно на мои-то доходы в Белград катить?"-невесело размышлял
Заикин. Перспектива потерять зрение на мгновение встала перед ним. И
он ужаснулся. "И в самом деле по миру пойду. Это когда у меня мошна
тугая, друзья кругом. А чуть дела пошатнутся - поминай их как звали".
И вот тогда накатили мысли о тихой жизни, о своем угле. Кишинев
показался ему землей обетоваи ной. Удивительная тишь царила в этом
зеленом городке. Стоило спуститься сумеркам, как тотчас захлопывались
ставни, и улицы погружались в .первородный мрак. Истошно брехали
собаки да изредка раздавалась пьяная песня загулявшего прохожего.
Но не это главное. Главное, чем больше всего был мил этот город сердцу
Заикина,-русской речью. Кишинев, оторванный от России, не забывал
языка. Все здесь, в этой "загранице", говорили по-русски: и старики, и
сопливые босоногие мальчишки, бегавшие за ним, словно бы за слоном, и
указывавшие на неги пальцем.
Что там ни говори, а Кишинев оставался уголком Родины. Это было самое
главное. И Заикин поселился в худеньком домишке на окраине, на
Каменоломной улице.
Дом был мал, не по сану тому, на кого возложили корону "короля
железа", кто был одной из знаменитостей мирового спорта. Но Иван
Михайлович не придавал этому значения.
"Благо, и такой есть",-весело думал он. Поначалу мысль, что он,
Заикин, волжская свая, вечный бурлак, десятилетиями тянувший свою
лямку на цирковых аренах мира, стал домовладельцем, изрядно смешила
его. Но постепенно попривык и все чаще обхажинал "свой дом", все
больше хотелось ему, вечному бездомному бродяге, уюта и тепла.
Борьба, цирк-все это отошло куда-то назад, стало казаться ненужной
суетой. Теперь Иван Михайлович день-деньской просиживал на лавочке
возле своего дома. Положив на колени свои могучие руки, следил глазами
за редкими прохожими, за возней детишек, шумно скатывавшихся с обрыва,
в который упиралась улица.
Он уже отличал самых ловких из них, особенно мальчишек. Заикин любил
наблюдать мальчишеское соперничество в играх-играх городской бедноты,
которая населяла этот район старого Кишинева. Ему не доводилось видеть
в руках детей какой-нибудь игрушки... Их заменяли разный хлам и
разбитые веши, милостиво выданные взрослыми н отслужившие свой век.
Большей же частью ребята обходились без игрушек. Силой своей фантазии
они становились то индейцами, то мореплавателями (не беда, что никто
из них в глаза не видел моря), то разбойниками или пожарными...
Распалившись, мальчишки начинали бороться. И чем дальше, тем злее.
Вокруг борющейся пары смыкался круг, слышалось пыхтение, сопение,
ругательства. Зрители, шмыгая носами, подзадоривали соперников. А те
расходились подчас не на шутку. И когда из кружка раздавался рев, Иван
Михайлович вставал и неторопливо подходил к борцам - Гулливер среди
лилипутов. Он раздвигал кружок, хватал под мышки обоих и на потеху
всей ватаге кружил их.
- Бороться надо по правилам,- назидательно приговаривал он, легонько
шлепая соперников.
А те, отойдя, начинали жаловаться друг на друга:
- Это Ванька. Он завсегда норовит укусить...
- А ты царапаешься!
- Эх вы, борцы сопливые,-укоризненно говорил Заикин.- Где же это вы
видели, чтобы в цирке, скажем, царапались или кусались? То-то, вот!
Это в зверинце царапаются и кусаются, да и то люди зверей по клеткам
рассаживают.
Иван Михайлович начинал объяснять мальчишкам, как надобно бороться,
какие правила существуют в спортивной борьбе. Он показывал им приемы.
а они, преисполненные почтения, впитывали каждое его слово, стараясь
уловить и запомнить каждый жест, каждое движение.
Ребятишками никто не занимался. Они росли здесь, словно кусты лебеды
или чертополоха, без ухода, без "полива", предоставленные самим себе.
Родителям, как правило, было не до них: заботы наваливались на каждого
- о куске хлеба, о семье, о доме.
И детвора тотчас и сполна оценила внимание, которое оказывал ей этот
знаменитый дядя Ваня. О том, что он знаменит, знали все: и дети, и
взрослые. То и дело к калитке заикннского дома подкатывали экипажи и
автомобили. И кишиневские воротилы-меценатствующие заводчики и важные
чиновники,- и люди заезжие стремились побывать у Заикина, ставшего
городской достопримечательностью.
Иван Михайлович знал истинную цену этому вниманию. Он понимал, что в
глазах искателей его дружбы представлял собой просто-напросто некий
человеческий феномен, экземпляр редчайшей силы.
Поначалу он добродушно принимал все эти визиты, показывал даже
визитерам все свои спортивные регалии, в том числе знаменитый
борцовский пояс, унизанный золотыми и серебряными медалями и весивший
добрый пуд. Он надевал его на свое могучее тело, и медали мелодично
звенели, отзываясь на каждое движение.
Но потом вся эта суета порядком осточертела ему.
- Вот что, мать,- наказывал он жене.- Приедет кто из сиятельных-нету
меня дома. Ну их к лешему. Одно беспокойство.
"Сиятельные" подкатывали и, услышав, что Заикииа нет, уезжали
восвояси. Иван Михайлович глядел в оконца кухни, усмехался и
приговаривал:
- Милости прошу, господин хороший: поцелуй пробой и ступай домой.
Иван Михайлович вернулся к тренировкам легко и просто. Снова обливался
ледяной водой и жонглировал двухпудовиками. По вечерам перебирал
афиши, просил, чтобы ему читали газеты.
Так узнал он о триумфальном американском турне своего старого
соперника по борцовскому ковру Ивана Поддубного.
Поддубному шел шестой десяток, но он играючи раскладывал своих молодых
соперников, чемпионов США и Европы. Полтора десятка встреч - и ни
одного проигрыша! Газетные репортеры взахлеб писали о триумфе старого
Поддубного, "русского Геркулеса", единственного в истории борьбы
атлета, ни разу не коснувшегося лопатками ковра.
"Вот чертяка старый,-думал Заикин.-И откуда такое? Ведь дед уже, и
внуков куча, а силы будто не убыло."
- Пиши ему, дуболому, поздравление,-диктовал oон соседу-гимназисту:-
Горжусь тобой, Иван, не посрамил ты великую нашу Россию, силы нашей
русской не посрамил...
На конверте надписал: Советский Союз, Москва, Комитет по спорту, Ивану
Максимовичу Поддубному.
Спустя два дня, под вечер, когда Иван Михайлович только собрался
ужинать, во дворе залились лаем его любимые таксы.
- Поди, открой,- сказал он жене.-Кого-то черти несут на ночь глядя.
Поздним гостем оказался сам префект полиции, давненько причислявший
себя к заикинским почитателям. Тучный, непрерывно стиравший со лба и
шеи струи пота, он стоял перед Заикиным в позе, изображавшей почтение,
и, видно, ждал приглашения сесть. Но, так и не дождавшись, грузно
плюхнулся на табуретку. С минуту оба молчали. Заикин ждал, что гость
заговорит о цели своего визита, префект, в свою очередь, надеялся, что
хозяин поинтересуется сам. Первым сдался префект. Он подвинул свою
табуретку к стулу Заикина и отрывисто произнес:
- Слыхали, домнуле Заикин? Поддубный-то... Каков силач!- и он
прищелкнул языком в знак восхищения.
- Что ж, русские всегда были первыми в борьбе. Наша земля издревле
богатырями славится,- ответил Заикин, недоумевая о причине визита
префекта
"Неужто он только за тем и приехал, чтобы рассказать мне о
Поддубном?-ломал голову Иван Михайлович.- Или подразнить хочет,
боров".
Заикин несколько раз обращался к румынским властям с просьбой выдать
ему паспорт для поездки за границу. Но каждый раз получал отказ,
сдобренный самыми различными предлогами, или предложение повременить.
Чиновник, расположенный к нему, как-то проговорился, взяв с Заикина
страшную клятву, что тот не выдаст его:
- Не хотят вас пускать, потому что нет у вас румынского подданства. Вы
вроде бы иностранец, советский. Вот и боятся, на привязи держат. Иван
Михайлович усмехнулся и махнул рукой. "Э, да черт с ними. Все равно
бороться мне не с кем, антрепренеры все жулики, только прогоришь с
этими гастролями".
Заикин вспоминал все перипетии своих ходатайств о выезде за границу.
Тогда префект вкрадчиво произнес:
- Вы, Иван Михайлович, тоже могли бы стяжать лавры на спортивном
поприще. Да-с, не хуже Поддубного. Думаю, что Европа против вас никого
выставить не сможет.
- Так вы же меня не пускаете, уважаемые господа,- простодушно
вырвалось у Заикина.
- А почему? Вы сами не задумывались над этим, любезный Иван
Михайлович?- вкрадчиво протянул префект. Заплывшие глазки его источали
мед и сахар.
"Вот ты куда гнешь!- внутренне усмехнулся Заикин.- Нет, не купишь, не
так я прост".
А префект, прямо-таки сочась любезностью, продолжал:
- А почему бы вам не принять румынское подданство, Иван Михайлович? Я
вам как другу советую. Правительство Его Величества готово было бы
предоставить вам все условия, если бы вы боролись под румынским...
э-э-э... флагом... Чемпион королевства Иван-нет, Ион, так было бы
лучше,-Заикин, да... Чемпион Румынии и Европы,- мечтательно повторил
префект и облизнул пересохшие губы.-Подумайте, какое поле деятельности
открылось бы вам! Особняк в Бухаресте, жалование в конце концов,
высокая пенсия к старости. А сейчас вы кто? Ни советский, ни румын...
Заикин неожиданно встал, опираясь на трость. За ним, недоумевая,
поднялся префект.
- Я русский. И отечества своего не променяю ни на какие почести. Ивана
Заикина еще никто никогда не покупал, домнуле префект. Все! Ла
реведере, одним словом.
Заикин шагнул к двери, палкой распахнул ее и встал у порога -хмурый,
грозный, гордый.
- Ла реведере,-буркнул префект и, пятясь, выкатился на улицу.
Слышно было, как застоявшиеся лошади нетерпеливо били копытами о
булыжник. Потом, рассыпая дробь, зацокали подковы, забренчали крылья
пролетки.
"Боров!" - выругался про себя Заикин и в сердцах с силой захлопнул
дверь.
