Стенка.
Дед Зиновий хворал. Он лежал на полатях -
огромный, грузный, казалось, сильный даже в болезни-и надрывно кашлял.
Откашлявшись, он свесил седую лохматую голову
и спросил:
- Михаила-то где?
- Где ему быть: опять на ярмарке колобродит,
а дома жрать нечего,- зло ответила старуха, хлопотавшая подле печи.
- А Ванятка?
- Тут. Куда ему деваться?
- Пущай его,- пробормотал дед.- Придет время
- угомонится.
- Как же, угомонится он, шалопут. Хоть бы
деньги домой приносил,-брюзжала старуха.-А то ведь из трактиров не
вылазит.
- Разве ж без выпивки заработаешь? - оживился
Зиновий.- Выпивка, она кураж дает, силу прибавляет.
- Будто ты пил, леший, когда всю слободу
кверх дном ставил?
- Да, отжили мы свое,-гудел дед с полатей.-
Теперь пусть сыны покажут, какова есть наша удаль заикинская.
Была еще крепка изба Заикиных. Стояла она на
самом отшибе деревни Верхнее Талызино. Лепились с ней по соседству еще
два-три двора голи перекатной, у которой по загнеткам гулял ветер, а в
избе хоть шаром покати.
Пока крепок был Зиновий, кое-как держалось
хозяйство. Промышлял он извозом, нанимался баржи тянуть с разным
товаром. И, бывало, на спор с проезжими купцами на потеху бурлацкой
ватаге один удерживал тяжелую расшиву на месте. Была бы сила, а
заработать целковый всегда можно. Заработать по-честному: впрячься в
бурлацкую лямку либо таскать на горбу пятипудовые мешки с мукой иль
зерном на ближней пристани.
Михаила Заикин выдался весь в отца своего,
Зиновия: такой же плотный, дюжий, словно литой. И Ванятка, младший в
роду, тоже был богатырского покроя: широк в кости, велик и мускулист.
В деревне Заикиных и уважали, и побаивались.
На масленицу (или на Ильин день), когда все
село наливалось хмелем, когда от буйного веселья ходуном ходили избы и
деревенские проулки становились игрищем, семья Заикиных выходила за
околицу.
Здесь, на утоптанном скотиной выгоне,
собиралась, почитай, вся деревня. Дед Зиновий вступал на круг, поводил
плечами и гремел:
- А ну, давай, выходи на потеху! Ставь
стенку! Кто супротив нас выстоит, тому штоф водки.
- Куда нам с тобой один на один тягаться? -
выкрикивал кто-нибудь из толпы.- Этого мы не можем. Ты вот со своими
супротив нашей слободы постой-у твоих-то силы достанет...
Зиновий в раздумье почесывал переносицу и
затем соглашался.
- Хоша и против слободы постоим! - задорно
выкрикивал он.
Летели наземь шапки, кушаки, армяки. Бабы и
девки испуганно расступались. И начиналась великая потеха, после
которой иных бойцов уносили замертво. Сначала вперед выходили
мальчишки. Они ершились, как воробьи. И, как воробьи, наскакивали друг
на друга, сучили кулачонками, катались по земле, сопя и с трудом
сдерживая слезы.
Взрослые топтались тут же в ожидании своей
очереди и подбадривали мальчишек.
- Петь, а Петь! Пусти ему юшку!
- Под микитки его, пущай знает!
- Он кусает-и ты кусай!
Казалось, воздух становился гуще от маленькой
мальчишеской злобы, подогревавшей большую, добродушную, но все-таки
сильную мужицкую злость. И вот вслед за мальчишками лихо сшибались
бойцы. Руки молотили по спинам, сплетались в судорожной хватке, рвали
вороты посконных рубах.
В центре, словно скала, высился Зиновий. На
нем обычно повисали человек пять-шесть. Но, не удержавшись, валились
плашмя, сшибая других.
- Ого-го-го!-гоготал Зиновий.-А ты не бойсь,
еще пробуй!
Его кряжистых отпрысков поначалу вовсе не
видно было в свалке. И лишь потом вокруг них образовывались пустоты.
Заикинские кулаки пробивали широкие коридоры в рядах бойцов.
Так бились дотемна. Бабы, охая, уводили
пострадавших. Разбитые носы в счет не шли.
Потом подбирали одежду и, прикладывая сырые
тряпицы к синякам, шли по улицам в обнимку, похваляясь, горланя песни.
Обиды не было.
Слободские щупали мускулы на руках у Зиновия,
Михаилы и даже маленького Ванятки и уважительно говорили:
- Железо! Богатырский корень! Супротив вас
нам никак не устоять.
Так полунищая деревня волгарей веселила душу,
давая выход силам, дремавшим в ожидании большого дела.
