4
К девяти часам Арбузов пошел в цирк. Большеголовый мальчишка из
номеров, страстный поклонник циркового искусства, нес за ним соломенный
сак с костюмом. У ярко освещенного подъезда было шумно и весело.
Непрерывно, один за другим, подъезжали извозчики и по мановению руки
величественного, как статуя, городового, описав полукруг, отъезжали
дальше, в темноту, где длинной вереницей стояли вдоль улицы сани и кареты.
Красные цирковые афиши и зеленые анонсы о борьбе виднелись повсюду - по
обеим сторонам входа, около касс, в вестибюле и коридорах, и везде Арбузов
видел свою фамилию, напечатанную громадным шрифтом. В коридорах пахло
конюшней, газом, тырсой, которой посыпают арену, и обыкновенным запахом
зрительных зал - смешанным запахом новых лайковых перчаток и пудры. Эти
запахи, всегда немного волновавшие и возбуждавшие Арбузова в вечера перед
борьбою, теперь болезненно и неприятно скользнули по его нервам.
За кулисами, около того прохода, из которого выходят на арену артисты,
висело за проволочной сеткой освещенное газовым рожком рукописное
расписание вечера с печатными заголовками: "Arbeit. Pferd. Klown" [Работа.
Лошадь. Клоун (нем.)]. Арбузов заглянул в него с неясной и наивной
надеждой не найти своего имени. Но во втором отделении, против знакомого
ему слова "Kampf" [борьба (нем.)], стояли написанные крупным, катящимся
вниз почерком полуграмотного человека две фамилии: Arbusow u. Roeber.
На арене кричали картавыми, деревянными голосами и хохотали идиотским
смехом клоуны. Антонио Батисто и его жена, Генриетта, дожидались в проходе
окончания номера. На обоих были одинаковые костюмы из нежно-фиолетового,
расшитого золотыми блестками трико, отливавшего на сгибах против света
шелковым глянцем, и белые атласные туфли.
Юбки на Генриетте не было, вместо нее вокруг пояса висела длинная и
частая золотая бахрома, сверкавшая при каждом ее движении. Атласная
рубашечка фиолетового цвета, надетая прямо поверх тела, без корсета, была
свободна и совсем не стесняла движений гибкого торса. Поверх трико на
Генриетте был наброшен длинный белый арабский бурнус, мягко оттенявший ее
хорошенькую, черноволосую, смуглую головку.
- Et bien, monsieur Arboussoff? [Ну как, господин Арбузов? (фр.)] -
сказала Генриетта, ласково улыбаясь и протягивая из-под бурнуса
обнаженную, тонкую, но сильную и красивую руку. - Как вам нравятся наши
новые костюмы? Это идея моего Антонио. Вы придете на манеж смотреть наш
номер? Пожалуйста, приходите. У вас хороший глаз, и вы мне приносите
удачу.
Подошедший Антонио дружелюбно похлопал Арбузова по плечу.
- Ну, как дела, мой голюбушка? All right! [Прекрасно! (англ.)] Я держу
за вас пари с Винченцо на одна бутылка коньяк. Смотрите же!
По цирку прокатился смех, и затрещали аплодисменты. Два клоуна с белыми
лицами, вымазанными черной и малиновой краской, выбежали с арены в
коридор. Они точно позабыли на своих лицах широкие, бессмысленные улыбки,
но их груди после утомительных сальто-мортале дышали глубоко и быстро. Их
вызвали и заставили еще что-то сделать, потом еще раз и еще, и только
когда музыка заиграла вальс и публика утихла, они ушли в уборную, оба
потные, как-то сразу опустившиеся, разбитые усталостью.
Не занятые в этот вечер артисты, во фраках и в панталонах с золотыми
лампасами, быстро и ловко опустили с потолка большую сетку, притянув ее
веревками к столбам. Потом они выстроились по обе стороны прохода, и
кто-то отдернул занавес. Ласково и кокетливо сверкнув глазами из-под
тонких смелых бровей, Генриетта сбросила свой бурнус на руку Арбузову,
быстрым женским привычным движением поправила волосы и, взявшись с мужем
за руки, грациозно выбежала на арену. Следом за ними, передав бурнус
конюху, вышел и Арбузов.
В труппе все любили смотреть на их работу. В ней, кроме красоты и
легкости движений, изумляло цирковых артистов доведенное до невероятной
точности чувство темпа_ - особенное, шестое чувство,
вряд ли понятное
где-нибудь, кроме балета и цирка, но необходимое при всех трудных и
согласованных движениях под музыку. Не теряя даром ни одной секунды и
соразмеряя каждое движение с плавными звуками вальса, Антонио и Генриетта
проворно поднялись под купол, на высоту верхних рядов галереи. С разных
концов цирка они посылали публике воздушные поцелуи: он, сидя на трапеции,
она, стоя на легком табурете, обитом таким же фиолетовым атласом, какой
был на ее рубашке, с золотой бахромой на краях и с инициалами А и В
посредине.
Все, что они делали, было одновременно, согласно и, по-видимому, так
легко и просто, что даже у цирковых артистов, глядевших на них, исчезало
представление о трудности и опасности этих упражнений. Опрокинувшись всем
телом назад, точно падая в сетку, Антонио вдруг повисал вниз головой и,
уцепившись ногами за стальную палку, начинал раскачиваться взад и вперед.
Генриетта, стоя на своем фиолетовом возвышении и держась вытянутыми руками
за трапецию, напряженно и выжидательно следила за каждым движением мужа и
вдруг, поймав темп, отталкивалась от табурета ногами и летела навстречу
мужу, выгибаясь всем телом и вытягивая назад стройные ноги. Ее трапеция
была вдвое длиннее и делала вдвое большие размахи: поэтому их движения то
шли параллельно, то сходились, то расходились...
И вот, по какому-то не заметному ни для кого сигналу, она бросала палку
своей трапеции, падала ничем не поддерживаемая вниз и вдруг,
скользнув руками вдоль рук Антонио, крепко сплеталась с ним кисть за кисть.
Несколько секунд их тела, связавшись в одно гибкое, сильное тело, плавно и
широко качались в воздухе, и атласные туфельки Генриетты чертили по
поднятому вверх краю сетки; затем он переворачивал ее и опять бросал в
пространство, как раз в тот момент, когда над ее головою пролетала
брошенная ею и все еще качающаяся трапеция, за которую она быстро
хваталась, чтобы одним размахом вновь перенестись на другой конец цирка,
на свой фиолетовый табурет.
Последним упражнением в их номере был полет с высоты.
Шталмейстеры подтянули трапецию на блоках под самый купол Цирка вместе с сидящей на ней
Генриеттой. Там, на семисаженной высоте, артистка осторожно перешла на
неподвижный турник, почти касаясь головой стекол слухового окна. Арбузов
смотрел на нее, с усилием подымая вверх голову, и думал, что, должно быть,
Антонио кажется ей теперь сверху совсем маленьким, и у него от этой мысли
кружилась голова.
Убедившись, что жена прочно утвердилась на турнике, Антонио
опять свесился головой вниз и стал раскачиваться. Музыка, игравшая до сих пор
меланхолический вальс, вдруг резко оборвала его и замолкла. Слышалось
только однотонное, жалобное шипение углей в электрических фонарях. Жуткое
напряжение чувствовалось в тишине, которая наступила вдруг среди тысячной
толпы, жадно и боязливо следившей за каждым движением артистов...
- Pronto! [Быстро! (ит.)] - резко, уверенно и весело крикнул Антонио и
бросил вниз, в сетку, белый платок, которым он до сих пор, не переставая
качаться взад и вперед, вытирал руки. Арбузов увидел, как при этом
восклицании Генриетта, стоявшая под куполом и державшаяся обеими руками за
проволоки, нервно, быстро и выжидательно подалась всем телом вперед.
- Attenti! [Внимание! (ит.)] - опять крикнул Антонио.
Угли в фонарях тянули все ту же жалобную однообразную ноту, а молчание
в цирке становилось тягостным и грозным.
- Allez! [Вперед! (фр.)] - раздался отрывисто и властно голос Антонио.
Казалось, этот повелительный крик столкнул Генриетту с турника.
Арбузов увидел, как в воздухе, падая стремглав вниз и крутясь,
пронеслось что-то большое, фиолетовое, сверкающее золотыми искрами. С похолодевшим сердцем и
с чувством внезапной раздражающей слабости в ногах атлет закрыл глаза и
открыл их только тогда, когда, вслед за радостным, высоким, гортанным
криком Генриетты, весь цирк вздохнул шумно и глубоко, как великан,
сбросивший со спины тяжкий груз. Музыка заиграла бешеный галоп, и,
раскачиваясь под него в руках Антонио, Генриетта весело перебирала ногами
и била ими одна о другую. Брошенная мужем в сетку, она провалилась в нее
глубоко и мягко, но тотчас же, упруго подброшенная обратно, стала на ноги
и, балансируя на трясущейся сетке, вся сияющая неподдельной, радостной
улыбкой, раскрасневшаяся, прелестная, кланялась кричащим зрителям...
Накидывая на нее за кулисами бурнус, Арбузов заметил, как часто подымалась
и опускалась ее грудь и как напряженно бились у нее на висках тонкие
голубые жилки...
